Бороться – значит помнить, или возвращение в жодинское Dasein
#дневникиарестованных #солидарность #властьитело
Это то, почему мы здесь, это все, что у нас есть
После жодинского ретрита теперь стоило отдохнуть по-настоящему. Удивительно, но я был на подъеме сил после такой предоставленной мне возможности выразить свои накопленные претензии государевым людям. Я просмотрел те паблики, где количество непрочитанных постов не измерялось парой тысяч, отмок в ванне с пеной из бомбочки Lush, поел на Комаровке пирожков с картошкой и с повидлом и повидал столько друзей и подруг, сколько только смог! Встретился с ребятами обсудить наш свежий опыт отсидки и вместе поугарать с произошедших событий. Дни шли непринужденно.
Все изменилось в четверг 12 ноября. Этот день принес сразу две очень печальные новости: о смерти Романа Бондаренко, избитого мусорами у себя во дворе, и о задержании Миколы Дедка с выложенным с ним видео, сделанным под пытками. Это было очередное бесчисленное “уже слишком”, когда в повседневную рутину снова врывается осознание, что садисты в форме на зарплате продолжают убивать, насиловать, пытать, калечить и унижать ни в чем не повинных людей. И нагло врать всем нам в лицо, отрицая содеянное зло. 13 ноября ко всему этому мраку добавила 15-летняя годовщина смерти Тимура Качаравы. Каждый раз я переслушиваю группу Sandinista! с болью на сердце, на котором выжжены тексты их песен, со сжатыми зубами и мокрыми глазами. Но и на этом все не закончилось: 14 ноября после отсиженных 15 суток в Барановичах перезадержали Марину, Влада, Вову, Машу, Наталку и Сашу.
ВСЕ, ЧТО У НАС ЕСТЬ
Это грязь и кровь, и пот, и слезы Где-то там, глубоко внутри Горячие искры последней надежды Они дают возможность идти Вперед Не превращаться в пародию На свои мечты Не на продажу, не в угоду амбициям Просто потому что нельзя молчать Когда к горлу подступает крик Жить и бороться Среди мертвых, пустых и лживых слов Хоть немного приблизиться Без остановки Продолжать идти К тому, что ждет впереди Хоть немного приблизиться К мечте Стоять до конца Не повернуться спиной к самому себе Это то, почему мы здесь Это все, что у нас есть
Накопившейся злости, жаждущей стать яростью, было слишком много, чтобы в воскресенье пока отсидеться дома и восстанавливать силы. Бороться – значит помнить. Именно такому баннеру захотелось найти место во дворе Площади Перемен, где жил Роман. Сберегая себя и своих близких, мы должны завершить начатое ради всех бесчисленных жертв, чтобы остановить рост их количества, вернуть безопасность нашим телам и покой душам. Больше не терпеть этот беспредел.
Бороться – значит помнить
Сложно выразить, что происходило тогда внутри. Вспоминалось стихотворение, которое написала админка тг-канала Paris Burns после вынесения приговора по делу “Сети”.
ЧЕРНЫЙ ДЫМ
Всё же тронуло, нельзя сказать чтобы прямо накрыло чем-то таким, Скорее буром продырявило нутро, и оттуда потянулся чёрный дым
По направлению этого дыма и по его густоте я могла определить что ярость всё это время только копилась И не собиралась никуда уходить
Она росла. Сперва она научилась ползать на четвереньках, довольно бодро. Затем пошла. Очень быстро освоила основные слова: Беспредел, Холодно, Мусора. И покороче: Бог, Нет, Лёд И самое короткое: Ааааааа!!!!
Она не особо умела дружить с другими – обычно играла одна. Играла в машинки мусорские. Переворачивала и поджигала их, чёрный дым Плавленной пластмассы Планета потерпит Свободы ради Черного дыма клубы.
Я не заметила как она Начала ходить в клубы, Пропадала в курилке и в туалетной кабинке Обычно по двое – с каким-то чёрным парнем С кудрявыми волосами-клубнями дыма. Музыка ей нравилась такая чтобы зубы дрожали Как дрель – джжжжжжж ззззззззз – дрель в голову зла, в самое его темечко
Она представляла себе зло вроде державы, с крестом наверху, с дурной позолотой, рубинами и янтарём.
Отломать крест, камни брызнут звонкими бусинами - Осколки империи катятся под кровать.
Я не заметила как ярость стала меня обгонять. Переросла Поумнела Стала что-то от меня скрывать, Домой приходила – сразу Запиралась у себя в комнате, Не смотрела в глаза, Сны свои больше мне не хотела рассказывать. У нее вроде как Появились новые друзья.
И однажды утром десятого февраля Когда все наши надежды разом погасли Ярость вспыхнула И подожгла мой дом Остался только этот угольный дым кругом Тягучее чёрное покрывало.
Сколько нас таких, Отрастивших в себе черноту? Как сложно нам, таким, Удерживать её на цепи, Будто приговорённую К восемнадцати годам строгача, Ярость, Ищущую дружеского плеча, Ярость, способную укрощать Тучи И прямо глядеть в глаза палача.
Сколько нас? И когда наконец мы отпустим себя?
В воскресенье 15 ноября у мемориала во дворе с самого утра были люди, и их становилось все больше и больше. Было достаточно холодно, появились палатки с горячими напитками и печеньем. Я искал себе перчатки, и, увидев это, ко мне подошла пожилая женщина и предложила отдать свои, сказав, что сама скоро уже уходит. Пока я отговаривался, она сунула мне их в карман. Позже вечером она снова подойдет ко мне и покажет найденные себе новые перчатки. Такое тихое добро. И женская жертвенность, не знающая границ...
После обеда какие-то ребята залезли на будку и зажгли 3 фаера в “политических цветах”. Запомнился момент, когда на качелях мужчина повесил бандеровский флаг и сфоткался с ним. Позже к нему подошли 3 либертарианца, пообщались с ним – и флаг был снят. Мы уже знали новости о том, что планом того дня было собраться на Пушкинской, почтить память Александра Тарайковского и пойти к Площади Перемен. Как и то, что там уже начились привычные всем задержания.
Наше мирное пребывание во дворе около 14 часов нарушило приближение маслин и оливок со стороны Орловской, перегородивших дорогу со щитами и вплотную подошедших ко двору. У некоторых в руках были помповые ружья и дробовики, начали взрываться свето-шумовые гранаты. Мусорское присутствие возле огороженного забором двора сразу вызвало определенные исторические ассоциации: крики “Фашисты”, “Убийцы”, “Уходи”, “Пошел вон, ты и твой омон” стали на это ответом. Напряжение все нарастало, и дальше происходило что-то невероятное по своей энергетике! Было ощущение, что народный гнев можно буквально потрогать руками, настолько сильным было его выражение. Люди неистово орали на мусоров, вместе и по отдельности, проклинали, призывали их убираться. “За что убили Рому?”, “Я выхожу!” звучали все яростнее и быстрее, отдельные люди срывались и шли в одиночку орать прямо на кордон. “Один за всех, и все за одного”, “Не забудем, не простим”, “Бороться – значит помнить”.
И каким же восторгом стало отступление мусоров прочь со двора! Внутри было глубокое чувство общности и солидарности, неописуемая радость и облегчение. После нашей маленькой победы горячие чай и кофе и общее оживление во дворе были нашим вознаграждением. В памяти остался еще один момент, когда товарищ развернул черный флаг с А в круге, к нам подошла бабушка и радостно говорит: “О, дорогие анархисты, как хорошо, что вы здесь, мы вам так рады!” Что стало с нашей страной за последние месяцы?..)
Чувства того дня стали одними из важнейших за все время текущих протестов. С этого момента для меня стало ясно, что в тот день я остаюсь во дворе до конца. И даже когда через час мусора стали со всех сторон окружать двор, и люди говорили, что их было раза в 4 больше всех нас, это уже не имело большого значения. Многие люди стояли в сцепке у мемориала до самого задержания, и никакой Балаба не заставил их разойтись. Молодцы и те, кто решили уйти и им это все-таки удалось. Далее после не самого нежного задержания двумя омоновцами я поехал в автозаке в октябрьское рувд. Сидя в камере на скамейке в конце газвагена я смог отдышаться, ослабив собственный шарф, которым омоновцы невольно сдавливали мне шею при задержании.
Двух моих товарищей тоже задержали. Одному перенесли суд, на который он как полагается не пошел, и осудили на 15 суток. Второго после отсиженных 15 суток депортировали в царскую Россию без права въезда к нам на 10 лет. Еще один повод поскорее все закончить и вернуть человека обратно.
Я выхожу...
Понимающие винтики
В октябрьском рувд было странно и долго. Тамошние сотрудники притворялись хорошими, большинство из них, они делали свою работу ответственно, не хамили и раздавали нам воду, переданную волонтерами. Нас задержанных было где-то по 50 человек на 4 этаже и внизу в актовом зале. Они ответственно опрашивали всех и вносили показания без изменений в протоколы опроса, ответственно выдавали всем почти одинаковые протоколы об административном нарушении и давали вписать с чем мы там не согласны. Долго, медленно и ответственно. Забегая вперед: вся эта церемония длилась с 17 вечера до 3 ночи.
Подзывают по одному к стене фотографироваться. А не объясните ли, господа, на основании чего вы это делаете? Конечно, сейчас придет человек и отдельно понятно объяснит, чтобы не докучать остальным задержаным. Приходит этот человек, ведет меня несколькими этажами ниже и рассказывает мне как он собирается объяснять, по-нормальному, затянет мне руки, поставит на растяжку у стены, по корпусу пару раз пропишет. Заводит меня в кабинет инспектора по уголовным делам, там видимо еще понятнее становится. Один обыскивает вещи и грубит, второй сидит за столом и задает стандартные вопросы. Но ему интересно пообщаться, задает вопросы почему мы ходим, говорит, что милиция хорошая ведь, что они тоже читают телеграм-каналы и там много неправды про милицию пишут. Что какой-то наш змагар что-то плохое наговорил на видео, обещал при мне показать его, но вот незадача, не смог найти. И что со смертью Романа все не так просто, что он пьяный был, сам полез в драку и позже покажут всем неизвестные пока факты. Естественно, меня все равно отфоткали, уже сказали доставать шнурки.
Эти вопросы не по делу стали докучать, спрашиваю по какому делу собственно интересуетесь. Организация массовых беспорядков, уголовное, в качестве подозреваемого. Ну значит тем более с вами мы больше не общаемся, и адвокат мне положен в таком случае. Звучит как трындежь, но ощущение очень неприятное, времена нынче мутные. Возвращают меня обратно к остальным на 4 этаж. До этого первыми звали опрашивать только девушек, и мы подумали, что их отпустят, так как слишком много было задержанных. С этой мыслью в голове я вслух рассказал всем о состоявшемся разговоре об уголовном деле, и попросил, что если кто-то сегодня выйдет, то чтобы связалась с моими близкими и передала эту информацию. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
На наш этаж привели журналисток Дашу Чульцову и Катю Андрееву, которые вели стрим о происходящем на Площади Перемен. Ими сразу заинтересовались молодые сотрудники в модненьких штанишках и свитерках, которые вели себя с ними более фамильярно. Их тоже по одной звали в кабинет для опроса. Когда с кабинета выходила Катя, она небрежно и с ухмылкой обронила: “Все, Женя, свободен!” Женя отшит, браво, Катя! Даша все происходящее переносила стоически и спокойно.
Даша и Катя
аКогда подошел мой черед опроса и раз такие все добренькие и все делается как положено, то я говорю, что в моем рюкзаке есть вещи, которые я имею право забрать. Я достал оттуда вафли, шоколадку и термос с чаем. Мы их разделили как смогли с другими задержанными. Время тянулось долго. Какие-то парень с девушкой уже успели познакомиться и объявить себя мужем и женой на время административного ареста. Я пообщался с либертарианцем, который предъявил во дворе за бандеровский флаг. Познакомился со студенткой журфака БГУ, веганкой и знакомой задержанных студенток из “Задзіночання беларускіх студэнтаў”, побольше узнал о задержанных и поделился опытом отсидки на Жодино без мясца. Уже была ночь, и некоторые люди включая меня пытались спать на металлических стульях.
А сотрудники рувд методично продолжали делать свою работу. Ночью в воскресенье, на вид совсем не уставшие, протокол за протоколом. И с задержанными вежливо умеют общаться. И те им говорят, что вот делают они свою работу, каждый свой маленький кусочек, каждый несет лишь маленькую ответственность. И сотрудники соглашаются. И что эти маленькие винтики работают на большую репрессивную машину, и никто не хочет осознавать и брать на себя ответственность за последствия. И сотрудники соглашаются. И складывается впечатление, будто они все понимают сами и хотят, чтобы мы их такими добрыми и запомнили. Мало ли в будущем что-то изменится. И на тот момент даже BYPOL не существовало.
“Левиафан” Томаса Гоббса
3 часа ночи. Автозак, два десятка парней и стоическая Даша Чульцова, ИВС на Окрестина. Охранник, нашедший спрятанные в носке часы и разбивший их. 11 человек в камере на 4 койки. Дабранач, спадарства, я адово устал и хочу спать.
Грубый
Спали мы кто где и кто как. На кроватях по одному или двое, сидя за столом или на полу. Иногда сменяли друг друга. Я залез на второй ярус и отрубился. Весь день я был сонный и уставший, большую часть времени я просидел на кровати в углу или спал в том же положении. Людей бы немало, диалоги, истории. Два парня познакомились во время их первого административного ареста, и теперь снова оказались в одной камере, попавшись мусорам по третьему разу. Другой сокамерник рассказывал, что перестал общаться со знакомым ранее мусором после “выборов”. Один мужик рассказывал, что стелу лукашенко так сильно охраняет неспроста: он заключит сделку с темными силами, а почему именно так важна стела я уже не помню. Запомнились еще два друга, сидевших в той камере. Беларускамоўны хлопец, выкладчык мовы й літаратуры ў школе, и его друг, переполненный оптимизммом. Его тоже задержали уже в третий раз, но его бодрость и оптимизм заряжали меня энергией в этот слегка унылый день. Он говорил, что все у нас получиться, что у нас есть шанс сделать из страны конфетку, что будет у нас нормальная парламентская республика и все такое прочее. Восхищался знакомыми активистками, которые вовлечены в политику уже лет 10.
Суд над нами состоялся в тот же день. Вывели несколько человек из камеры и по очереди приглашали в кабинет с ноутбуком для созвона с судьей по скайпу. Меня позвали первым. Передо мной в окошке появилась женщина, чем-то раздраженная, попросившая меня назвать мои фио. Я спокойно сказал кто я и попросил ее продставиться. Она так же раздраженно ответила, что вопросы задает она. А я так же спокойно попросил ее представиться. Она из своего окошка подозвала моего охранника и сказала привести следующего задержанного. А элемент я был извлечен из начала очереди и помещен в ее конец с пометкой “грубый”.
А судьи кто? Кто сажает покорно В тюрьмы невиновных Ради стабильности.
Меня вывели на коридор и поставили рядом с остальными парнями. Чуть позже мы перешли стоять на коридоре рядом с моей камерой. В конце концов моя очередь все-таки дошла, и меня посадили за ноут, стоявший на столе в самом коридоре. Та же судья, тот же вопрос. Судьей была Живица Елена Александровна. Видимо уже тогда она предчувствовала, что попадет в третий санкционный список Евросоюза. И вместо итальянских вин ей придется довольствоваться массандрой в Крыму или отдыхать в Сочи, где шашлычок под коньячок вкусно очень. Она послушала, что я пришел на Площадь Перемен из-за смерти Романа Бондаренко и как меня задерживали омоновцы, покивала головой и выписала мне мои положенные 15 суток. “Не забудем, не простим”, – сказал я ей на прощание, встал со стула, а тот упал. “Ну ты, дядя, встал”, – сказал мне охранник и отвел меня в мою камеру.
Ночью я спал на полу на половине расстеленного одеяла в проходе рядом с кроватью. На второй половине под кроватью тоже спал сокамерник. На следующий день, во вторник, в обед нас повезли в Жодинское ИВС. Мы ехали вдвоем с мужчиной в камере в автозаке, было холодно, я жевал в дороге прихваченный с собой кусок хлеба. И снова здравствуй, жодинское Dasein.
Естественно, что на этом временном полустанке, где появляется лагерь, не действует прежнее право, не действует и то право, которое предполагается общечеловеческим. Действие Закона откладывается, подвешивается, отсрочивается, поэтому сам лагерь оказывается таким местом для жизни, где “возможно все”, сама жизнь – лишь одна из возможностей лагерного Dasein, к тому же совсем не обязательная.
Валерий Подорога, “Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло”
Рай – это другие
Снова пришлось ютиться: 8 человек на 4-местную узкую камеру. Со мной в камере оказался Л., мужик, который жил недалеко от Площади Перемен, недавно приехавший из Москвы с заработок. В воскресенье он шел на районе на магаз за догоном, на него навалилась куча омоновцев, он их раскидал, потом к ним подошла подмога и вырубила его. Он иногда приходил в себя и помнит, что его переносили из одной машины в другую. В октябрьском рувд мы сидели на одном этаже. Л. говорил, что раскидал бы и больше, если бы был трезвый. Ходки у него по всей видимости были, повадки и правильное отношение к мусорам его выдавали. Слушать разные байки про его приключения мне нравилось. Однако в целом атмосфера меня удручала. Людей больше чем нужно для такого пространства, и люди что говорится были не мои.
У нашего деда болела нога, его перевели. А вслед за ним и другого мужика с проблемами с сердцем. Тот едва не упрашивал, чтобы его не садили одного, ведь он человек общительный. Я не завидовал его будущему соседу. Оставшись вшестером мы кто поменьше телом спали вольтом на нижнем ярусе, а остальные наверху по одному. На следующий день к нам зашли в камеру и сказали выйти двоим кто хочет, чтобы нормально нас расселить. Я вышел как вы догадались. Меня перевели в точно такую же камеру на 4 человека на 2 этаже, камеру 73. И здесь мне с соседями очень повезло. Спокойный и уравновешенный Т. вышел вместе со мной, ему было 34 года, работал водителем грузовика, есть дочка. В детстве жил в Уручье, ну вы понимаете. 29-летний И. работал в минскводоканале, ремонтировал трубы. Веселый, простой, честный. Вишенкой на торте был Саша: бывший иеромонах Николай, который оставил церковь после 17 лет служения и создал семью с монахиней. И дочка их ерунды не советует:
Компания была замечательная, и с этими ребятами я провел все оставшиеся сутки. Была среда, а значит день передач. Я снова ощутил тепло поддержки от близких мне людей: еда, одежда и раскраски с карандашами (из пакета после предыдущих суток) и конечно же книги. Я снова попросил передать мне “Афтершок”, другим она тоже может быть полезна, и последний 3 том автобиографии Эммы Гольдман.
Быт, еда, пространство – все одно и то же, из раза в раз. На нашем столе была нацарапана надпись “здесь был карантин коронавируса”. Тюремщики этого и не скрывали. Однако и у тусклых цветов есть свои оттенки. Что может быть хуже бигуса? Бигус из краснокочанной капусты. И он же на следующий день, залитый кипятком и притворяющийся супом.
Но что мы хотим этим сказать, кроме того, что у человека достоинства больше, нежели у камня или стола? Ибо мы хотим сказать, что человек прежде всего существует, что человек — существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее. Человек — это прежде всего проект, который переживается субъективно, а не мох, не плесень и не цветная капуста. Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект бытия. Не таким, каким он пожелает. Под желанием мы обычно понимаем сознательное решение, которое у большинства людей появляется уже после того, как они из себя что-то сделали. Жан-Поль Сартр, “Экзистенциализм – это гуманизм”
Михалыч
Среди всех тюремщиков пока что выделялся только один, майор Михалыч. На этаже, а может и в корпусе, он был главный. По его словам человек он непубличный. Он умел думать и говорить, когда его просили принести почитать нормальных книг из коробки на этаже, он саркастично говорил, что может ему еще принести Гомера, Ницше или Бердяева, которых сам видимо читал. Изъяснялся понятно, без хамства и ругани, хотя просил не заставлять его проявлять низменные чувства. Свои разъяснения завершал фразой “спасибо за понимание”, грубовато, но и без сарказма. Всегда в свою смену раз в 3 дня выводил нас на прогулку, хотя остальные тюремщики зачастую себя таким не утруждали. Раз в неделю водил в душ. В общем, просто делал свою работу, за которую ему платят зарплату из бюджета. Был у Михалыча и недостаток. До его смены нам на ночь включали ночник вместо дневного света. Но он пожалел нам нормального сна, и после него остальные тоже стали оставлять дневной свет.
Проявили себя и некоторые другие homo purgamentum. В четверг, 19 ноября, около 9 утра в наше царство недосыпа заглянул молодой мусор. Нам казалось, что он недавно еще был в армии, потому как он один командовал нам поворачиваться, когда выводил на прогулки. Но уже не как в армии, резко и четко, а мерзко и затяжно: “На-ле-вээээ! На-пра-вээээ!” В то утро Саша лежал на своей кровати и дремал, мусор рявкнул, чтобы он вставал. Саша встал, а я снова думал об абсурдности этих запретов и поинтересовался у мусора почему нам запрещают спать и лежать на кровати. Он принес распоряжение начальника тюрьмы, где и указаны эти запреты. Он сказал, что это не он решает, а только исполняет приказы начальства. Я посетовал, что это все равно не объясняет почему. Он ушел, вернулся с шаблоном рапорта о нарушении заключенным правил внутреннего распорядка и стал его зачитывать. Я ответил, что знаю что такое рапорт и что он предусмотрен за нарушение правил, но как это объясняет причины запрета. В нашем разговоре был полный мисандерстендинг.
Открывается дверь камеры, говорит мне снимать матрас на Сашину койку и садиться на него. Я туплю и сажусь. Ставит ведро с водой рядом с кроватью, приказывает моим соседям по камере мыть пол, а мне сидеть и смотреть. Тут до меня доходит этот армейский прикол с коллективной ответственностью, когда вместо провинившегося страдают все остальные. Я встаю, говорю ему, что не собираюсь сидеть и нарушать их же правила распорядка, и говорю соседям, чтобы не мыли пол. Мусор начал на меня орать, чтобы я сел на матрас, а я от повышения на меня голоса громко ответил ему в ответ, что не буду.
Армейчик ушел, но затем привел с собой своего напарника по смене, на вид 50-летнего седого прапора. Он же сразу начал кричать и оскорблять меня: петушара, гребень, чмо, как баба волосы отрастил. Не вижу ничего плохого в женщинах и пернатых, но я оскорбился, ведь я ничего ему плохого не делал. И ответил ему, что я административный заключенный, а чмо и петушара он сам (да простят меня пернатые). Старый вывел меня на коридор и поставил на растяжку, ударяя по ногам, вдоль металлической решетки, разделяющей вдоль коридор. Затем сел на стул рядом и продолжил обзывать теми же словами. По ту сторону решетки мимо прошел другой мусор, а наш привычный плейлист по радио в коридоре иронизировал: “Беларусы мы, беларусы мы...”
Я стоял у решетки один, в остальных камерах не знали о происходящем. Я громко назвал свои фио так, чтобы было слышно на весь коридор. Из одной из камер донеслось: “Женя, держись!” Это очень меня поддержало и придало сил. До меня начало доходить, что это вообще какой-то беспредел, что я не сделал ровным счетом ничего и ничего не нарушил. Старый начал спрашивать из какой камеры кричали и обзывать заключенных трусами, потому что никто не признался. А я ему сказал, что раз он такой смелый, почему он боится назвать свою фамилию и стал требовать назвать ее. Я стал громко говорить: “За что я стою на растяжке? Какие законные требования я не выполнил и за что наказан?” Далее произошел такой диалог:
- Назови свою фамилию. - Иди нахуй! - Сотрудник тюрьмы Идинахуй? – удивленно спрашиваю я. - Да. - У твоего отца тоже фамилия Идинахуй? – на всякий случай уточняю. - Да...
Оставалось только развести руками, но они находились на решетке ладошками вверх. Старый сидел на стуле, бубнел какие все трусы и никто не может признаться из какой камеры крикнули. После чего подошел ко мне, заломал мне левую руку и повалил к полу. Я начал кричать, что мне больно и чтобы он меня отпустил. Было действительно неприятно, но я больше понимал, что я там не один, что рядом находятся несколько десятков таких же заключенных по политике, а что огласка играет мне на руку. Затем он вернул меня в положение растяжки и ударил по левой ноге, с которой слетел кроссовок.
Вскоре вернулся армейчик, подошел ко мне и начал задавать бессмысленные вопросы: “Тебе еще не понятно?”. Сделал мне несколько ударов по корпусу справа внизу ребер, у меня перевело дыхание. Он продолжал что-то меня спрашивать, я набрал воздуха и громко ответил “да” непонятно на какой именно вопрос. Уходя куда-то дальше выписал мне несколько поджопников. И наконец старый решил отвести меня обратно в камеру. Все это действо па ашчушчэниям продлилось минут 20.
Solidarity Forever
Несмотря на всю абсурдность произошедшего, мне было приятно осознавать, что я могу рассчитывать на солидарность заключенных даже в других камерах. Несколькими днями позже в камере 77 начали шуметь и требовать прогулку, когда мусор заявил, что из-за плохой погоды никуда нас не поведет. Наша камера тоже стала стучать в дверь, и остальные камеры подключились. И через полчаса нас повели на прогулку. Солидарность работает, везде и всегда.
Я еще раз перечитал половину “Афтершока”, словно доктор прописал. И думал о том, что в больном и отчужденном мире психическое здоровье и забота о других звучат революционно. А за властью нет никакой правды, только насилие.
When the world is sick Can't no one be well? But I dreamt we was all beautiful and strong...
Я принялся за 3 том о приключениях Гольдман и Беркмана в Советской России. Самая увлекательная и печальная часть ее истории, об их надеждах и чаяниях, о предательстве большевиками Революции и о том, как большевикам удавалось вводить в заблуждение стольких идейных революционеров по всему миру. Признаться, я недостаточно знаю об истории раннего совка, и узнать о первых его годах от анархистки, которая жила там сама, было очень ценно. Нужно будет прочесть и книгу Всеволода Волина “Неизвестная революция”.
Саша рассказывал всякие байки из его монастырского прошлого, и смех, и грех что называется. Хороший человек, пришел в монастырь за правдой, жил по своей совести, образовывался, и ушел, дальше искать свою правду. Слушая его я вспоминал творчество Германа Гессе, “Сиддхартху” с его “Что ты умеешь делать? Думать, ждать и поститься.” К размышлениям об аскетизме и поиске пути располагала и сама камера.
В субботу Михалыч отвел нас в душ. Неважно, что ты несешь, свежесть ты ощутил.
Еще в первые дни на Жодино я написал письмо маме, носил его в кармане, конвертов у меня не было. После инцидента на коридоре на следущий день я описал фактологически происходившее, потому что понимал, что память геройствовать не будет и станет забывать детали. Позже написал письмо подруге. Все три сложенные листика лежали у меня в заднем кармане джинсов.
В понедельник около обеда открылась дверь нашей камеры, тюремщик назвал мою фамилию и сказал выходить. На мой вопрос для чего ответил, что скоро сам узнаю. Он отвел меня в отдельный кабинет, где за столом сидел мужчина, и оставил меня там. К счастью, это оказался адвокат. Я был очень удивлен, задал ему пару вопросов, чтобы понять действительно ли это адвокат. И тогда он объяснил, что его наняли мои друзья после того, как другой заключенный вышел после суток и рассказал им об инциденте со мной. Было очень отрадно подобное услышать и я еще раз подумал, что солидарность сработала и здесь. Он зачитал мне послания от друзей и рассказал о новостях за неделю. Так я узнал о слитых записях с Басковым и Эйсмонт, о массандре, об уголовках на врача и журналистку tut.by, об уголовках Даши и Кати, о ковиде у Балабы, о более 1000 задержанных 15 ноября на Площади Перемен. Он сообщил мне, что ничего не может брать от меня, но может делать свои записи. И тогда я всомнил о своих записках в кармане. Адвокат переписал подробности инцидента и письмо маме. Информацию об инциденте опубликовали. Может быть поэтому те два охломона потом отводили от меня взгляд, когда я им смотрел в лицо. Я попросил адвоката передать всем близким четко и ясно, что со мной ВСЕ В ПОРЯДКЕ, представляя как они могли испугаться за меня...
После разговора с адвокатом тюремщик вывел меня в коридор рядом с моей камерой и обыскал. Он достал мои записки и начал читать. На мой вопрос нравится ли ему как я пишу он ответил, что нравится. И добавил, что нужно дать почитать их Михалычу. Смена Михалыча была на следующий день. Когда он зашел к нам во время утреннего обхода я поинтересовался читал ли он мои записки и какой выбор он сделал: отдать мне их обратно или украсть. Ответ: “Без комментариев”. Штош... Как реагируют на цензуру? Пишут об этом на весь интырнэт!
Дорогая мама!
С самого начала этого задержания я больше всего переживаю как ты там... Я знаю как ты в любом случае будешь за меня переживать, не находить себе места, не спать, думать как я здесь. Я это очень ценю, хоть и в данной ситуации мне хотелось бы, чтобы ты не так сильно обо мне переживала. И мне очень больно осознавать, что ничего с этим нельзя поделать при текущей ситуации в стране. Ты не можешь перестать быть моей мамой и любить меня и переживать за меня, я не могу перестать быть твоим сыном и делать то же самое. И я не могу перестать быть тем человеком, который не может равнодушно смотреть на творящийся вокруг беспредел. Я глубоко надеюсь, что ты это понимаешь и любишь меня таким.
Я всегда стараюсь спокойно обо всем рассказывать, объяснять, чтобы ты не пугалась понапрасну, успокаивать, приободрять и поддерживать тебя. Но и врать мне тоже не хочется. Невозможно чего-то хотеть добиться и изменить к лучшему не набив себе шишек. Невозможно порой бездействовать, даже понимая определенные риски. И невозможно оставаться самим собой и при этом оставаться в стороне.
Я не знаю какими точно словами выразить это чувство, но больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы ты берегла себя, свое здоровье, а также чтобы теплые чувства гордости и радости за хорошего и взрослого сына перевешивали все волнения и тревоги из-за меня.
Я очень тебя люблю и ценю все, что ты для меня делала всю мою жизнь. Мне, к сожалению, не так легко часто сказать это лично, но знай, что это именно так. Думаю, я уже не раз говорил, что находиться в заключении куда проще, чем быть снаружи и переживать. Это правда так и есть и, пожалуйста, не сильно за меня переживай, со мной все в порядке.
Несмотря на какой-то временный дискомфорт я нахожу для себя много чего ценного здесь: интересных, замечательных, смелых людей разных возрастов, время для чтения книг и размышлений, проверку самого себя, своих сил, убеждений и ценностей, осознание большей ценности того, что у меня уже есть в жизни.
Здесь я никогда не чувствую себя один: я абсолютно уверен в своей семье, друзьях и товарищах, я всегда знаю, что мне придет передача, а писем и открыток мало лишь потому, что тюремщикам завидно нам из-за того, что нам так много пишут.
Я особенно рад, что я был в этот раз на "Площади Перемен" в память об убитом без какой-либо причины Романе. И я не собирался оттуда уходить. Бороться - значит помнить. И я надеюсь, что в своей жизни я запоминаю самое ценное и важное, что делает нас настоящими людьми.
Женя
Как приятно рассказывать о новостях изолированным от внешнего мира соседям по камере. Новость о недуге Балабы пронеслась по вентиляционному телефону, и в ответ раздался праведный голос народа: “Чтоб он сдох! Пусть горит в аду! И остальных пусть побольше с собой прихватит!”
Вопрос о смысле власти должен быть поставлен
В среду нам всем четверым подъехали передачи, и мы начали пировать в плане еды. Передали и новых книг: учебник по психологии свободы Кузьминой и наконец-таки “Власть и тело” Марии Рахманиновой. Учебник я покупал лет 10 назад, начинал его читать и забил по какой-то причине. Взяв его в руки сейчас стало очевидно по какой: “А что такое свобода человека? Нужна ли она в мирное время? И почему слова песни: “Офицеры! Россияне! Пусть свобода воссияет...” – стали гимном офицеров современной России? Чем свобода отличается от вседозволенности, анархии и произвола, от выбора и принятия решения, выгодного для себя и своей группы, в ущерб другим людям?” В топку. Я принялся за философскую книгу Марии, с благоговением и трепетом.
Так вышло, что Саша попросил себе “Бытие и время” Мартина Хайдеггера, которую начинал читать несколько раз. “Власть и тело” начинается с перефразирования тезиса Хайдеггера “Вопрос о смысле бытия должен быть поставлен”. Мария же как анархистка дерзнула поставить вопрос о смысле власти, защитила кандидатскую и написала на ее основе эту книгу. Я редко читаю философские книги и боялся, что мало что пойму. Однако я вдумчиво прочел глоссарий, медленно читал главу за главой, понял, что в книге сложные концепции неплохо объясняются для более приземленных людей, а приводимые примеры зачастую поэтично иллюстрировали основную мысль. Чтение превратилось в интеллектуальное наслаждение, которое для меня было сравнимо с “Бунтующим человеком” Камю. В книге не было списка использованной литературы, потому по мере чтения я выписывал все сноски в тетрадку. Было чувство, что кто-то прочла и посмотрела схожие по вкусу книги и фильмы за последние лет 15, только в 100 раз больше меня, и написала об этом крутейшую книгу. Я был в восторге и летал снаружи всех измерений.
Таким образом, сама христианская теология подсказывает нам: в лице современных форм власти и её сложных иерархий мы имеем дело лишь с призраком, не способным к собственному обоснованию и предлагающим вместо него лишь невразумительное бормотание о порядке и дисциплине. По всей видимости, эти тонкие и необратимые перемены в истории прекрасно уловили те, кто обратился к строительству нового мира – на безвластных основаниях. Вольные советы Гражданской войны в Украине 1919-1921 гг., вольный Кронштадт, анархо-коммунизм в Испании 1936 года: все эти эксперименты были самым закономерным и последовательным выходом из теологической картины миропорядка, опровергнувшей себя катастрофичностью XX века. Старый мир сорвался со своей собственной оси и утратил любые обоснования власти как принципа мироздания. Темпоральность анархистского проекта оказалась самым логичным ответом на крах темпоральности христианской метафизики: если отсроченность истины больше не является необходимой, значит, истина может принадлежать настоящему. А поскольку у власти больше нет оснований, обусловленных отсроченностью истины и необходимостью подготовки к ней, это означает, что момент истины возможен не только в настоящем, но и лишь при полном освобождении от власти (как ошибочно введённого условия, соответствовавшего прежней картине мира, но больше не соответствующего настоящей). Мария Рахманинова, “Власть и тело”
Мария много чем занимается, ознакомьтесь! Академические работы и публицистика: раз, два, три. Лекции: четыре. Фотография: пять, шесть, семь. Личное, политическое.
Вопрос о смысле власти должен быть поставлен. Власть является проблемой сама по себе. Следует критично относиться к власти в любом ее проявлении. Вот оно чё, Михалыч. И в этом нам помогут: антиэтатистские сценарии ускользания, штирнеровский концепт бунта, марксистский и анархистский концепт классового сознания, феминистские разработки гендерного анализа и противостояния системной власти патриархата, ситуационистские и экзистенциалистские трактовки бунта и сопротивления, постмодернистская критика бинаризма и фаллологоцентризма, левый психоанализ, эмансипация сексуальности, постколониальный интерсекциональный анализ, новая эстетическая рефлексия и эстезис, квир-теория, разработки либертарных форм коммуникации, рефлексия над повседневностью и медийными дискурсами.
Я спросил у Михалыча о том, кто отвечает за цензуру писем и открыток в корпусе, он или кто-то повыше. Он устало посмотрел на меня и сказал: “Судя по твоим письмам у тебя такой склад психики, что спорить с тобой бесполезно”. Да, в случае представителей власти, спасибо за понимание. К слову, под конец моего срока мне дошла одна открытка неведомо от кого и откуда. И одно письмо... которое мне слали друзья на Жодино еще во время предыдущего ареста!
Dear compañeras, please let me know who you are!
А вот музыка по радио была для меня “не меньше, чем насилие”. Почти каждый день наши уши облучали дозой патриотизма, агро- и русскего: “Слушай батьку”, “Белая, белая Руууусь”, “Я поднимаю свой флаг – моего Государства! Здесь сто дорог – моя земля. Моя Москва – звезда Кремля.”, и песни Любэ, куда ж без них. Когда радио извергало “Моя Беларусь, я люблю тебя”, то парни из 77 камеры орали в ответ: “Милая моя, ВЫПУСТИ МЕНЯ!”
Сидя на этих сутках я пропустил день рождения брата. Я написал ему письмо с поздравлением на новом листике. Но на этот раз припрятать записку стоило получше. Смерть Кощея... сложенный листик в чистой паре носков, чистая пара носков в грязной паре носков, грязная пара носков в поношеных трусах, поношеные трусы в потной майке, потная майка в пакете с остальными поношеными вещами. Если руки какого-нибудь искателя пожелают в этом покопаться, то милости прошу.
В тот день выпал снег. Его повезло ощутить на прогулке, глядя на небо через прутья решетки. Сводили и в душ. Мои отдохнувшие сокамерники начинали грезить скорым освобождением. А я начинал себя готовить к возможному перезадержанию.
Тормозни сегодня
Я помнил о перезадержании шестерых моих друзей и подруг в Барановичах. В Жодино такое в этом году пока не практиковали. Но ведь никогда не поздно начать. Я размышлял о том, что я мог бы предпринять против пободного беспредела вкрай обнаглевших мусоров. Ничего кроме голодовки и высказывания своего фи в голову не приходило. Я не мог знать, что после перезадержания Влада на его уже третьи 15 суток за время этих протестов он объявил и держал голодовку. Я сел писать очередной листик, который вручил бы в случае моего перезадержания.
Я выражаю свой протест против репрессивной судебно-милицейско-тюремной системы и практики политических репрессий с удержанием людей в заложниках без предъявления обвинений по уголовным статьям, бесчисленных административных арестов с лжесвидетельствующими анонимными свидетелями-милиционерами и угнетения заключенных.
Вместе со всем народом Беларуси я требую освобождения всех политических заключенных.
По причине моего необоснованного перезадержания я объявляю голодовку и следующим заявляю:
1. Я отказываюсь выполнять правила внутреннего распорядка, такие как запрет на сон в дневное время и лежание на кровати.
2. Я требую ликвидации цензуры и пропуска всех писем и открыток.
3. Я требую уважительного отношения со стороны сотрудников тюрьмы без хамства, унижений, оскорблений и применения насилия.
Беларуская наследница советской тюремно-лагерной системы не имеет права на существование. Наше общество обязано кардинально ее изменить, изучив лучшие мировые практики, в том числе либертарного восстановительного правосудия.
Пока все не будут свободны!
Думаю, некий пафос проявился из-за раздражения и усталости. Я лично не знаю как именно все должно быть переделано. В юридических аспектах определенная экспертиза накоплена у правозащитниц. В этических – мы все как общество ответственны за демонтаж подобной системы унижения и пыток, и опыт политических заключенных (с официальным статусом или без него) и бесчисленных административок должен быть нам напоминанием. Новая низовая активность и появившиеся структуры солидарности показали нам, что мы способны на новые формы взаимодействия; может сейчас благодатная почва и для новых прогрессивных практик либертарного правосудия? По-простому хочется увольнения всех мусоров как в той же Грузии и наказания для совершивших преступления, отмены множества уголовных статей и сокращения сроков по оставшимся, закрытию тюрем, многие из которых станут не нужны.
Днем вывели на коридор и начали оформлять тех, у кого было 14 суток. Через решетку над туалетом можно было увидеть лица людей и радосто кивнуть. После того как закончили все процедуры и ребятам скомандовали на выход, Михалыч провожает ребят: “Идите, вы – невероятные”. Кто-то из них радостно отвечает: “Мы скоро вернемся!”. Михалыч удивляется: “Вы идейные или дурные?”
Наверное я слегка переугорел за время этого административного ареста, потому что в предпоследний день мой организм мне заявил:
Молодой человек. Ты победил. Тормозни сегодня. Ты показал, что можешь дать отпор. Наделал шума на весь этаж. Рассказов хватит на месяц вперед. Эта тема (прямые столкновения) уже не будет работать в плюс. Ту “победу со дня на день”, о которой вам пишут в телеге, на данный момент одержать просто нереально. Я это вижу своими глазами, находясь здесь. Дальше только трупы. Силовики таким способом на сторону людей не переходят. Сейчас в их глазах ты как раз те, против которых их натаскивали годами. Думай со своими товарищами о других решениях. Береги себя, не рискуй бездумно. Не забывай, кто твои бабушка и мама. Передавай всем.
Он поднял свою температуру на несколько десятых градуса и заставил меня чувствовать озноб. Я прилег вечером отдохнуть на свою койку. Смотрит Михалыч, спрашивает почему лежу. Потому что заболел. Почему он не в курсе. Потому что я и не говорил. Измеряет температуту, показывает 36,9°C. Уходит. Ложусь обратно. Приходит снова. Спрашивает совсем ли мне похуй на правила внутреннего распорядка. Уточняю нужен ли ему правдивый ответ. Предполагает, что похуй. Признаюсь, что недалеко от правды. Уходит.
Наступил последний день этого срока в жодинском Dasein. Ощущение скорого перемещения в другое пространство-время. По вентиляционному телефону стали разноситься “Жыве Беларусь!” и песни вроде “Грай”. Всех моих соседей освободили до обеда, я по тюремной традиции выписал на удачу каждому по поджопнику, чтобы больше сюда не возвращались. На обед в тишине и одиночестве я съел целую миску какого-то съедобного супа.
Я собрал по пакетам все свои вещи. Тогда по завершению моего второго административного ареста камера уже казалась не чем-то временным, а местом, куда придется вернуться. И все же было немного грустно как в последний день смены летнего лагеря. Нужно было покинуть и завершить существование этого микромира, в этой камере номер 73 и с этими конкретными людьми. И возвращаться во внешнюю большую тюрьму и дальше решать ее проблемы.
После второго ареста я определенно не чувствовал себя таким бодрым, как после первого. Одновременно хотелось и не хотелось видеть всех снаружи. В тот момент точно не хотелось рассказывать “как я”. Как из жодинского ивс. Нужно было прийти в себя на свободе, но не открещиваться от этого опыта. Было сильное чувство, что пережитое оказалось очень важным. Получился небольшой путь под лозунгом “Бороться – значит помнить”.
Your stubbornness is ever living And cool anxiety is about to die
Freedom for your daddy Freedom for your momma Freedom for your brothers and sisters But no freedom for me
За воротами жодинского ивс меня ждали старые друзья, и хмурый настрой сменился радостью.
P.S. Если кто-то успел забыть о том, кто те люди, которые виновны и ответственны за насилии в стране, то женщины Беларуси напоминают: “Это менты, это судьи, государство и президент”.